| «Живая ртуть» |  | Издательство «Вагриус».
Москва, 2003 |
Евгений Рейн Лирическая кровь Как часто мы называем поэтами вовсе не поэтов, а просто-напросто писателей стихов, которые всю свою продукцию вылавливают из чернильницы. А авангардистские трюкачи постоянно обламывают себе зубы на так называемых «приёмчиках». Но стихи Лилии Виноградовой — другой случай. По жилам этих стихов струится подлинная лирическая кровь. Мир этого поэта напряженно трагичен и — парадоксально к этой ситуации — максимально естественен. Стихи Лилии Виноградовой опираются на исповедальные традиции, исторически свойственные русской литературе... Всякая строка в них говорит и отвечает сама за себя. В этих стихах присутствует и таинство исповеди, и голос античной сивиллы. Среди тысяч чёрствых современных строк поэзии, она предлагает ржаной, свежий хлеб. Лилия Виноградова — новое имя в нашей поэзии. Я говорю — «имя» — потому что дерзость поэта уже состоялась. Теперь наша очередь понять и оценить это незаурядное явление.
Ах, если бы это были не вы,
золотые змейки, ах!
пойте же, пойте! Э. Т. ГофманИ братства сокровенного пределы,
И баснословной чувственности тень —
Заполнят равномерные пробелы,
Душевную закрашивая лень. И за волосы, как барон немецкий,
Саму себя вытягивать начнёшь.
И в колыбели из орехов грецких
Гигантскою Дюймовочкой уснешь. И заструится словоизлияние
Зеленой змейкой в куще бузины.
И от любви в привычном толкованьи
До ненависти — шаг. За полцены. Родной страны пощёчина бледнеет,
Как взмах прощальный белого платка...
...А горы под снегами зеленеют,
И в озеро торопится река.
С.А. ...перетекает из месяца в месяц — июль
В август сочится и хлещет росой, наводненьем,
Ливнем лиловым, лазоревым глянцем ходуль
Сна, лепестком заблудившимся, изнеможеньем Женской жары и мужской,
и древесной, твоей
Палочкой, бьющейся в потный
живот барабана,
Кистью, прошедшей
по спинам воскресных церквей.
Дрожью в глазах раскаленной
пустыни Милана, У Мадоннины в руках увяданием роз.
Телом стокожим струи, унимающей жажду,
И среди сора и жемчуга, глаз и волос —
Мной, унесённой апрелем, пролитым однажды... 1990
Voici la Servante de Seigneur,
Qu’ll me soit fait selon ta parole! Из католической молитвы «Angelus»И режущие сердце витражи,
Пронизанные солнечной пыльцой,
И за исповедальней Вечный жид,
И Тот пастух идет за ТОЙ овцой. Святой отец-поляк не прячет вздох
И назначает «Tre Ave Maria».
А у меня к десне язык присох,
Гортань не в силах обозначить Имя. Так Бернардет — дочь мельника — свой Лурд
В источник веры, в чудо превратит.
И те, кто умирали, не умрут,
И весть о том полсвета облетит. И вот теперь на мраморные плиты
Свечу и сердце под Её покров
Я приношу. Что мне ещё открыто.
Помимо слёз, молитвы и стихов?
Золотая змея между морем и морем свила
Два гнезда, и свои три яйца она там отложила.
А тем временем я между морем и морем жила,
А теперь не живу, но запомнить о том не забыла. Я жила и рвала, и плела, и сплетались концы,
И сходилися воды морей или времени воды.
И без шапки под снегом, и пьющие водку отцы,
И друзья, и любовники, и, в переливах природы, Золотая моя, золотая, мы были вдвоём,
И теперь мы вдвоём, моя осень, змея моя, как там
Тот наш средний и самый любимый?
Расколота днём
Золотым скорлупа его, помню, забрызгана актом Нашей новой любви у воды, у стечения лет
В городке, где теперь мы живём,
где над озером горы,
Где туман рассекает альпийского солнца кастет.
И в зияющих ранах блестят новой кожи узоры.
...а ещё тогда он «работал» в Афгане,
А теперь «тоже вот» в Конго.
У него руки были — как изваянье.
И голубые глаза ребёнка. Мы курили в аэропорту в Амстердаме,
Он говорил про вулкана пекло,
О семье в Краснодаре, о маме,
А я — о своей дочери в Лекко. Мы превратили в дым два часа до взлётов
И не узнали имён друг друга.
Два года разницы — две жизни по счёту
Расстояния от первого до второго круга.
Даниэлю И голый загорелый мальчик мой
В моей постели с розовой начинкой
Спит; запахнув зелёные озера.
Рукой откинув занавес льняной. И белоснежный плюшевый медведь.
И стены с шрамовидной штукатуркой,
И ставни против света, но не звука.
И залито, похожее на медь, И милый храп.., И всё-таки тоска,
И всё одно — одна в скольженьи декораций,
Домов и городов, машин и станций.
...И ангел мой поёт издалека.
Ну а вдруг я вернусь
под облупленный купол творенья,
В запредельную одурь
российских просаженных лет?..
Будут снег и мороз. Настоящие. Солнечной тенью
Проискрит по террасе и вниз её маленький след. И не зная за что ухватиться; как ванька ругаясь,
В чём была, наплевать, позабыв кофеёк на плите,
Я метнусь вон отсюда за нею — крича, задыхаясь —
«Это ты! Я узнала! Постой! Те, другие, — не те!» Равнодушье в игрушечных улицах.
в кукольных лицах,
В осторожНОсти дружб,
в близнецовости круглых бесед,
Восемь месяцев кряду —
похмельная дрожь очевидца,
Соучастия сушь. Но теперь я напала на след. * * * Но теперь, так и знай, догоню я тебя, потаскуху!
Я ещё молодая, смотри, и живая почти.
Ты ходила к другим на занюх колбасы и сивуху,
И обгрызанной ручкой торчала в их плотной горсти. Ну а вдруг я вернусь?..
Только солнце садится за тучи;
Только снова — туманная сырость,
проклятая дрожь.
...И она подошла, и сказала —
«теперь будет лучше»...
Моя глупая, глупая Myза, а раньше-то что ж? 1989
Любите всё, что связано со мной —
Брюзжащий свет вагонной хмурой лампы
И отраженье мягкой львиной лапы
В останкинской купели смоляной, И пестик без пыльцы и лепестка,
Желание, играющее в жмурки,
И Дебюсси по очереди с «Муркой»
За утреннее блюдце молока, Моих потерь горячий, колкий ком,
Обиду, что в лицо я не узнала,
И нолик, доведённый до овала,
И шрам чуть-чуть правее за виском. * * * Любите всё и вся, что есть во мне —
Всех тех, что проскользнули сквозь и дальше,
И вверх, и вниз. Элегии и марши.
Как мутные разводы по стене. Течет по венам время и вода.
Вода и время — капля вслед за веком,
Фред Меркьюри — за Ноевым ковчегом,
И по стене другая борозда Ползёт. И я прошу её любить —
Иначе как мы с вами будем рядом
Стоять по эту сторону ограды
И пристально за каплями следить?.. 1988
Жизнь моя — от вокзала к вокзалу.
из поезда в поезд.
Жизнь моя — переезд, переход, перелёт, перевод
С языка на язык. Черновик — любопытная повесть.
Из котомки дорожной слова выпадают вразброд. Мальчик-с-пальчик разбрасывал камушки,
шёл к людоеду,
Чтоб спастись и дорогу назад в тёмном лесе найти.
Я бросаю слова не затем, что обратно поеду,
А затем, чтоб не так было тошно в беспутном пути. Я иду, я бегу, я лечу, от себя убегаю —
Вот единственно точная цель, оправдание жертв
Дорогих, тех, что смотрят мне вслед — не мигая,
Проклиная прощеньем —
поклонники разных божеств. * * * Лупоглазое русское солнце в бессильи свалилось,
Не дойдя до долины, в какой-то прокисший овраг;
Нет, в канаву. Да где я?! Да кто здесь?!
Приснилось —
Сон как явь, явь как сон —
так бывает всегда у бродяг. По-старушечьи чисто умытое небо Европы,
По-мальчишечьи в саже российскою неба щека.
Моя жизнь — от вокзала к вокзалу —
аллюром, галопом...
…И дай Бог нe отречься от пыльного черновика.
Моему другу
поэту Денису Новикову С блондином во Владивостоке,
С высоким в Тихом океане,
С поэтом там, где Мандельштама...
Вторая речка, жуткий мост —
Такое мести было, помнишь,
Что прямо взять и удавиться
Нам захотелось — тошно, страшно...
Но мы прошли его, Малыш. И выплыл нам навстречу город,
Которого, поверь мне, нету
Ни солоней, ни океанней,
Волнистей, ветренней, вкусней.
И он стекал по подбородку,
И путал волосы и пальцы,
И брызгался, и волны-сопки
Качали нас с тобой, Малыш. И мы как будто впали в детство,
Вернее, выпали из круга.
Как бы разжала нам запястья
Рука судьбы, рука Москвы.
И мы — рука в руке — повисли,
А груз любви и сожаленья.
Весь груз любви и сожаленья,
Москве в ладонь упал, Малыш. Рыбачка Нина «тока-с-рейса»
Постель стелила по-морскому,
И мы сидели там, как в лодке.
Смеялись и шептали, что
Ведь вот никто же не поверит,
Что мы сидим вот так, как влодке.
Как дети, за руки, как Герда
И Кай плывём, я и Малыш... В меня влюбился старый скульптор.
Что был когда-то китобоем —
Как он протягивал нам водку,
Шторма, павлинов и китов,
И бухту Золотого Рога,
Костёр, уху и дальний остров,
Маяк и все свои работы,
И самого себя, Малыш!.. А нынче что ж, спустя три жизни,
Сквозь смог любви и сожаленья
Я вижу — по Владивостоку
На крабьих розовых ногах
То по земле, а то по небу,
То по волнам, а то по небу,
То по волнам, а то по сопкам
Моё единственное счастье гуляет.
Так-то вот, Малыш.
Моим друзья Только в будущем жизнь! Ну а в прошлом —
роман, кинолента,
Гениальная ложь на потребу себе и другим.
Клуб любителей Завтра избрал своего президента;
И составлен устав, и разучен вакхический гимн. Нимфомания, голод, обжорство, горючее «вот бы».
Леденящее «надо» повержено жарким «хочу».
Неужели вон та — это я, и базарные вопли
Изрыгает хорошенький ротик: «Убью, замочу!»? Нет, нет, нет... Но ведь помню — кого и за что;
значит, злоба
Не исчезла, и душит по-прежнему душy и рот.
И по курсу любви — «незачёт», и всё та же особа
Показала б свой норов, да только устав не даёт. Настоящее — страшный трамплин,
и ломаются шеи;
И чем выше он — тем безнадёжней,
больней перелом.
Отойдите, не трожьте, один он срастётся скорее —
Подгоняет и лечит прыжок неизбежный в Потом. Только в будущем жизнь!
Навострю безразмерные лыжи.
Посмотрю на равнину и —
только земля из под ног —
Полечу как хочу далеко; и чем выше, тем ниже...
Лишь летящее вслед «ненавижу» поранит висок.
...и лодки на воде,
И сорок третий полдень
В двухчастных небесах,
В тумане сентября
На солнца лунный край,
Бледнеющий от грома,
Меж неба двух частей
Смотрел. И, так смотря И будучи со мной
Как свой, запанибрата,
Заставил и меня,
И поезд, и окно,
И стекла в три ручья,
И в Турции Орланда
На солнца лунный край,
На лодки на воде Смотреть, смотрел, смотреть
И ехать, ехать, ехать,
Туда! Опять... Зачем?
В туннеле словаря,
Меж сизых дальних гор
И ближних изумрудных,
Меж неба двух частей,
В тумане сентября...
Как летит, ускользая в извивах,
сплетеньях, разрывах —
Та кряхтит и бормочет, то на крик,
то на смех, то в хрип,
То под гору тащится, то кинуться хочет
с обрыва —
Моё время в игрушечном форде штурмует Олимп.
Моё время — болтунья, нахалка,
капризница, стервa;
Моё время — щенок. неваляшка, лилея, Лилит...
Новогодняя ночь распускается в городе первом,
И с кофейною чашкой в руках моё время летит...
Моё время поставит мне ёлку, продукты закупит.
Сигарету прикурит, из дождика сделает нимб.
Мы приехали, кажется, стой;
со дня на день наступит Новый год в Ленинграде.
Но это ещё не Олимп.
Дмитрию Сучкову Митя, а Митя, ответь мне, как пахнет анис?
Как это юкка кидает, вздыхая, плоды свои вниз? Что там за люди средь выжженных рыжих равнин
Мелют на мельнице пряности — перец и тмин? Я на Босфоре была, и в Брюсселе,
и видела Кёльн —
К путаным душным цветам и плодам
этим тяга отколь? Митя, а Митя, смотри, это всё-таки явь —
Жадные зубы вонзаются в плод гуаяв. Митя, а Митя, спаси, уведи, пожалей!..
...Пинья, акама, йокума, сапота, маммей...
ЛюбовьВыбрать лето — загар до краёв, через край,
через осень.
Смуглый оттиск любви на волне, на траве,
на песке.
Первопочечный бум переростка-апреля несносен.
Телеса москвичей в порошковом плывут молоке. Это можно понять и простить —
дескать, нашенский климат.
Дескать, не Сингапур, а Совдеп и авитаминоз.
Омерзительно ждать, как последнюю крошку
отнимут
У безумных мутантов, рождённых
на варварский снос. Выбрать лето — гастроли с тобой
в славной Тьмутаракани.
Рано утром — на рынок, на пляж,
а потом на концерт. В закулисах стоять — руки в шортах
и щёки в сметане, —
Смуглой кожей вбирая твой «классный»
почти-что-фальцет. А потом мы вернёмся в свои города и тусовки,
Чтобы в душе смывать
беспощадно божественный дар.
Я тебе позвоню, молокой запивая «Коровки».
И промолвлю: «Любимый, как быстро
ухолит загар...»
Любимый, этот город не про нас —
Родное, Богом проклятое место.
Здесь проживает бедный педераст,
Измученный норд-вестом. Постой, я забегу на пять минут
На улицу с бессмысленным названьем,
Где каждый вечер педераста бьют
В подъезде крайнем. Потом прыг-скок в метро — и на проспект
Расцвеченный, распаханный, размытый.
«А был ли город?..» —
Сказочный эффект, эффект корыта. Ну вот, теперь пора и на вокзал,
В коричневый вагон, в Москву, в столицу.
...Жаль, город ничего и не узнал
По нашим лицам.
Да смотри же, я еду верхом, и лоснящийся мерин
(Нет, не сивый, как та, до меня,
а как я — вороной)
Удила-сахарок раздробил, напружинил колени,
Всей готовностью мышц наливаясь,
дрожит подо мной. Позволяю глазам закрываться.
губам — раскрываться,
Позволяю ногам и рукам принимать его пот.
Замолчи и смотри — это не баловство медитаций,
Это я на коне, и поблизости где-то есть брод. Да смотри же... А впрочем, ты прав —
это детство и бабство;
А последнее, что же, нет-нет, да и влезет тайком...
После, после про дикое, сладкое рабство,
А покамест смотри же, — я еду, я еду верхом.
Сезам, откройся, дай, впусти меня.
Плечом, руками ощущаю — рядом.
Как медленно тончайшая броня
Меня впускает внутрь, за ограду Да, я хочу сейчас, вот здесь, вот так.
Пароль и тайный пучь мне слаще цели —
ВОЙТИ И ВЗЯТЬ, но прежде каждый шаг
Проделать с осторожностью газели. Глаза не в силах видеть этот рай,
А тело примеряет, выбирает.
Гори, моя лучина, догорай!
Но, умница — горит, не догорает. Душа во прахе, тело и небесах.
Беру, беру — ни тени пресыщенья.
Завистливые стрелки на часах,
Открывши рты, считают ощущенья. Не бойся обнищать, Сим Сим, Сезам,
Со мной тебе не превратиться в пустошь —
Я всё с лихвой, сторицею отдам.
Я знаю — ты других сюда не впустишь.
Две колонки: слева «за», а справа — «против».
И, выходит, весь мой опыт — детский лепет.
А раз так, то наливай и всё. и прозит;
Не стесняйся, называй девчонкой, дурой. Я приехала наследною принцессой.
Это лето — непредвиденная бледность —
Научило обходиться без эксцессов
И не заслонять в пылу нутро фактурой. Разлинован, вымыт и разделан —
Свежеосвежёванной, дрожащей тушкой —
Мир моих цветастых лёгких беспределов
Заживает, сохнет на твоей ладони. Соглашаюсь быть покорной ученицей.
Выбираю горький разум и терпенье.
…А погоды нынче бесподобны в Ницце.
Скоро осень замаячит в нашей кроне... Да смотри же, да пойми же, да послушай —
Я сама, без принужденья, без наркоза
Выставляю кровяной мишенью душу —
Ты не сможешь, не посмеешь промахнуться!
Да брось ты, зачем тебе это —
Любить, просыпаться, кричать?
На волю наложено вето,
На замыслах стынет печать.
Вся заданность переворота,
Вся заданность смеха и слёз —
Тяжелая душная рвота
У поезда, под откос пошёл. Мы столкнулись с ним ночью,
Спеша из Москвы в Ленинград —
Горящий, разодранный в клочья,
Исполненный, точно парад. Домой мы вернулись под вечер,
Прибрали чуть-чуть тарарам
И поняли, съев сыр и лечо:
«О, Господи, мы-то не там!» Мы здесь, успокоена мама,
И можно провериться ртом.
Губами и будущим самым;
И въехать спокойно в потом... Да брось ты, с каких удивлений,
С каких неизвестных начал?!
Вставай-ка, ценитель мгновений,
Быстрей — нам пора на вокзал. 1988
Крюк сорвался. Жила в шее хрустнула.
Набежало множество людей.
В этом ничего нет от искусственного —
Это органично для блядей. Это органично — душу вымотать
Так, по пьяни, а не по злобе.
В разлюли-малину, в доску — им отдать
То, что было найдено в тебе. А потом, сдержав позывы рвотные,
Диким страхом обагривши взгляд,
Прозревает глупое животное —
Не простишь. И нет пути назад. Табуретка доросла до истины.
В крик записка рвется на куски:
Ты — катастрофически единственный
По душе, по жизни, по-мужски. Выжившая, белая, скандальная —
Ест лекарство с медицинских рук.
…Ну, не надо, слышишь, не такая я.
У меня покрепче будет крюк.
Г.Б. Любимый ливень, я не о себе,
О нём прошу — омой его ладони.
Он там, вдали, у музыки в полоне
Играет с сигаретой на губе. По струнам пальцы, по миру душа.
По миру разнесло нас, только ноты
И только буквы, и мигрень до рвоты,
И, в пасть аэропорта сделав шаг, Разлукой карих и зелёных слёз
Венчать прощанье. На крестины встречи
Всех пригласить. Без криков и увечий,
Как будто ничего, всё обошлось…
И я усну, и ненадёжность цвета,
Растений, перламутра и волос
Укатит прочь забвения карета.
И я услышу даже стук колос. И я увижу даже спиц мельканье,
И брызги луж и звёзд, и плеск травы.
И ты уснёшь, и потечёт молчанье,
И мы проснёмся поздно и «на вы»...
Пускай на холодном стекле остывают ладони,
Пускай на горячей плите кипятиться душа.
Ползёт удалой таракан по мучнистой колонне.
И левой рукой удальца настигает Левша. Левша удаляет со лба след испарины тяжкой.
Левша не убийца, он сызмальства просто учён
Тому, чт с бездарной,
развязно ползущей букашкой
Негоже делиться пшеничным большим калачом. Левша не безумен, скорее талантлив и беден —
Сощурясь от дыма, рождает такое баррэ,
Какое услышав, прервёшься в интимной беседе
И выронишь спички, и выключишь
фильм «Кабаре». А фильм гениален. И Бог с ним.
Баррэ расплескалось
И перетекло в магистральный магический бой;
И бой оборвался, поскольку в дверях показалась
Она в пелене переливов пыльцы дождевой. Что звать красотою — сосуд, иль огонь, или голос,
Дыхание, ритм совпадения, паузу, звук,
Левшу и Её?.. А Гитара, упав, раскололась;
И сохнет калач, и блестит насекомого труп.
Ты щемишь у меня внутри,
В глубине, возле самой бездны.
Словно в Африке снегири.
Ощущаю всю бесполезность, Несовместность тебя с бытиём,
С безопастностью полустёртой,
И сжигает меня живьём
Русским шёпотом. И аортой Ты течешь, как живая ртуть,
Сквозь меня через вдох и выдох, —
Я живу тобою, и пусть
Мне Господь не откроет выход.
Сижу, перебираю времена —
Опять вино и бывшая жена.
Малой — ну просто вылитая тёща;
Отчаянье, наживка и блесна. Закономерность вплоть до тошноты.
Заранее помечены кусты.
Я про тебя заранее узнала —
Про Север, про рыбалку, про мосты. Всё начато конфеткой «Кара-кум»,
Всё выдано в придачу к коньяку.
На Невском — там, у Аничкова моста —
В наш первый лень пленил отнюдь не ум, А то, о чём испуганно молчат,
А после замечают у внучат;
И наши внуки, вот увидишь, тоже
Нас в этом с удивленьем уличат. Сидим, перебираем времена.
И всё-таки прямеет кривизна .
И всё, как есть, как надо, не иначе…
Но вздрагивает времени спина.
Кто придумал меня, описал и заставил слоняться
По сугробам и пляжам, по душам,
постелям и странам,
Перепутал, смешал впопыхах «Симха Тора»
и «Святцы»?
Обрусевшая вдрызг, в подсознаньи
плыву Иорданом. Я по-русски живу «на авось», и люблю, и болею.
Ощущение Родины мечется, мает и ранит.
Иудейскую кровь, что в гранёных стаканах алеет,
Пью я залпом — oт выдоха кто-то
брезгливо отпрянет. Нянин простенький крест осенил
все мои девятнадцать,
Да и в будущем беге пребудет опека из рая.
Кто придумал меня, описал и заставил слоняться,
И да силы понять, что Отечество не выбирают?.. 1987
Туман. Мой город удивлённо
Увяз по кроны и по крыши.
Белёсый призрак Вавилона
Вместился в крохотную нишу. Растёт количество аварий,
И в солнечном сплетеньи колко.
Ленивый дворник-карбонарий
Выводит белую двуколку. А если б не было тумана,
Ни в жисть такого б не случилось.
Из гаража, как из кармана,
Достал: «Готово, Ваша милость!» Что может быть белей, любимей
Тумана, чуда над Москвою!
Ах, Ваша милость, Ваше имя,
Как стало, льётся к водопою. Ах, Ваша милость, осторожней
В тумане, в зареве, в угаре...
Я ощущаю всею кожей —
Растёт количество аварий.
Д.М. Как всегда ты спокоен,
как тёплая водка в стакане.
Ты в запое опять, и заплесневел в хлебнице хлеб.
Я не знаю, что врать моей грустной,
всезнающей маме —
Той, что пуще болезней боится повтора судеб. Мимо стен в пожелтевших от клея
листках об обменах
К продавщице знакомой идёшь
в угловой гастроном.
Рукавом прикрывая поджившие шрамы на венах,
Ловишь воздух горючий московский
седеющим ртом. Ещё двадцать четыре, а мне-то уже девятнадцать,
И я видела столько — ни в жисть
не поверит чужой.
Очевидно — нелепо надеяться и обижаться…
Но я буду искать тебя, слышишь, потерянный мой! 1987
Я тебя забыть — забыла,
Закружилась, заблудилась...
Знаешь, как это бывает —
Загляделась вглубь себя, И на донышке на самом,
Возле самого предела,
Возле самого «о, Боже!»
Вдруг увидела тебя.
В расписного «Кинга» на троих,
или в покер английский —
Возле самого синего моря солёные дети —
Мы играли, и ели харчо из потеющей миски,
И носили нас волны, и солнца горячие плети Отгоняли от пляжа. А вечером — рододендроны,
Автоматы игральные, взрослая порция джина,
Рок-н-ролл, сигареты и «Леди ин рэд»; и до звона
Мы пропитаны хмелем —
но сладость распутства невинна. Я могла улизнуть незаметно из взрослого бара,
Надышаться Массандрой
без верного рыцаря Саши,
И о спутнике лет тридцати заключить —
«слишком старый»,
И узнать, как целуются венгры —
почти что как наши. А когда я сама за собой втихаря подглядела —
Те же Ялта и август, и джин, и приятные люди.
Но распутство горчит — видно,
планка дошла до предела.
И открылось обычное — больше такого не будет.
Расстроенное детством пианино
Потерянно чернеет у стены.
Фарфор лепечет: «Лилечке от Нины...»
Далёкие, чудные именины
Перетекли в беспамятство иены. На полках, на шкафу и на диване
Вбирает шум и пыль мое зверьё —
Осёл и кот; поближе к обезьяне
Подсела мышь — бедняги, горожане,
Уютное, бесценное старьё. Свидетели любовей и скандалов,
Участники истерик и стихов —
Из плюша, из резины, из сандала.
О, сколько я вам, звери, показала
Талантов, наглецов и дураков! Подарки, развесёлые покупки,
Знававшие далекие края.
Мой дом, мой мир, мой сон тревожный, хрупкий —
Весь — от дверей до телефонной трубки —
Мой тарарам, где я — всего лишь я.
В порожнее пустое превратив.
Присев на крае крыши небоскрёба,
Мурлыкать ненавязчивый мотив,
Дразня конфеткой раненое нёбо. Из шерстяного белого носка,
Из бездны бота в бездну между крышей
И тротуаром бросилась HOГа
И закачалась, всех макушек выше. За ней рука ревниво рвётся вон —
Прости-прошли, карман, набитый дрянью.
Рывок, бросок и чей-то телефон
Уже летит в объятья к забываныо. Глянь вниз и ты — не бойся, голова
Не закружится. Впрочем, миг паденья
Блаженно долог, долги как слова —
Названья, мысли вслух. Из-под варенья Летящей банки хоть не перегнать,
Зато она не может сверху тюкнуть.
И если закричишь «е...а мать»,
То некому в ответ тебе аукнуть. И так лететь в порожней пустоте
Навстречу пяткам, пыткам, поту, пыли,
Как Мэри Поппинс гордо на зонте,
Как Питер Пен верхом на крокодиле.
Моей няне Ксении Тимофеевне Толстых, воспитавшей мою маму и меняНаша няня жадной не была.
К нам в Москву приехав из села,
Стала жить. У баб после войны
Руки и сердца закалены. Голодал жестоко каждый дом
В няниной деревне пол Ельцом.
И наесться вволю не могла
Женщина из русскою села. По голодной по привычке злой
Прятала картошку под полой...
Из красивых бабушкиных глаз
Чистая водица пролилась: «Что ты, Ксюша! Надо дальше жить...»
И как стали обе голосить...
Разные по крови, по нутру,
Плакали, обняв сестра — сестру.
Я хочу твоего воскресения, няня!
Почему, коль Христос воскрес,
В этом шатко поставленном здании
Не спускаешься ты с небес?! В красной кофте, и копеечных серьгах на Пасху,
Надевая платок, как венец,
Ты по дому не ходишь. И некому вымести засуху
Из неправедных наших сердец. Из деревни Гудаловки аристократка —
Не найдёте тоньше нутра!
Есть от бед, голодухи лишь тонкая
памятка-складка
Да питьё кипяточка крутого с утра. Не вмешается в образ привычной старушки
Самоправящий, гордый нрав.
То читает, то вяжет, то щёлкают ловко коклюшки,
То хлопочет над тайнами трав. Вот запела — высокий, развилистый голос
Надо мной и во мне звенит.
Вот, в пучок тонких прядок заправив
седеющий волос,
Няня Ксения молча глядит… А в глазах карий лучик девчачий искрится,
Плечи худенькие развела...
«Дочкь, ты спи...» Только что-то мне, няня,
не спится,
Больно скоро ты, няня, ушла. Без тебя я крикливой, изломанной стала,
Нахлебалась грехов и обид...
Но куда бы ни падала с дуру и где б ни летала.
Посерёдке души щемит. Няня... Мудрая, добрая жду твоего воскресенья!
Хоть во мне и другая кровь,
От тебя моей будущей дочери
имя достанется — Ксения,
От тебя и к России любовь.
Ах да, ещё немного о себе —
Росло-цвело тепличное растенье,
Но сквозь дыру скользнуло озлобленье
И, липкое, повисло на губе. То матерок, то Шуман, то Верлен,
Распущенность, скандал и инфантильность;
Накачанная мрачная субтильность
Всё мечется и мечется меж стен. Опять всё о себе да о себе —
Зелёный сад, малиновое море...
И в солнечном сплетеньи априори
Покалывает что-то при ходьбе.
Не слишком ли большой дом
Для такой маленькой женщины?..
Не слишком ли большой свод
Для такой маленькой женщины?..
Не слишком ли большой сад
Для такой маленькой женщины,
Которая смотрит вокруг и видит,
Как много больших-высоких?..
Которая в детских пальцах своих держит воду,
Которая в детских пальцах своих держим пламя,
Которая в детских пальцах своих держит слово.
Маленькая женщина —
до старости девчонка
с мальчишескими замашками.
Маленькая женщина всеми
ста шестьюдесятью сантиметрами
Тянется вверх, ступая по чёрным проёмам
меж звёзд.
Она сгибается пополам
От детского, слишком большого смеха.
Когда сверху глядит на склонённые к ней губы.
Когда сверху глядит на склонённые к ней руки,
Когда сверху глядит на склонённые к ней
нежность и силу.
Маленькая женщина берёт большого мужчину,
И, вскинув большие глаза.
деловито-серьёзHO, как девочка,
играющая в женщину, несёт его вверх.
Потому что он сам не умеет вот так, как она
Стремиться быть выше — куда же ещё —
он без стула умеет поправить карниз!
Маленькая женщина не жалует привычки,
не сдерживается в желаниях.
Маленькая женщина, покусывая палец,
берёт другого большого мужчину,
И поднимает туда, где такие как он
высоте обучаются
В детском её саду.
Д.М. Я не знаю, что мне с тобою делать...
Я влюбилась в тебя в мае,
Поражённо разглядывала тебя в июне,
Я с ума от тебя сходила в июле,
В августе по тебе скучала,
В сентябре я была с тобой,
В октябре я к тебе привыкла,
А потом появилось чувство,
Что ты был у меня всегда,
И даже
Что ты часть меня —
Вроде руки.
Ты похож на мою собаку.
Ты всё чуешь, всё понимаешь,
Но молчишь, мне давая слово.
Я не знаю, что мне с тобою делать...
Вот декабрь уже подходит,
Чуть насмешливо смотрит в окна
И включает фонарь на углу...
И когда я гуляю с собакой,
То всё чаще хочу ослабить
Или вовсе снять с неё ошейник,
Поводок на крючок повесить...
Пусть себе побродит на воле.
Ты мне сказала; «Осень не люблю
За серый дождь и серые туманы.
Они скрывают серые обманы».
Ты мне сказала: «Осень не люблю».
Твой лучший день,
Закутанный в туман,
В дожде промок,
И всё же он прекрасен.
Чуть тусклым золотом осыплет старый ясень
Твой лучший день, закутанный в туман.
Ты этот день как хочешь назови,
Прими от осени волшебные подарки,
Да поцелуй мой ветер сдует в арку...
Ты этот день как хочешь назови. 1987
Ничего нет лучше «Геркулеса»!
Я его любимому варю.
Облаков воинственных завеса
Притесняет хилую зарю. Мухи занимаются любовью,
И не гаснет наглый лунный пуп.
А вчера я запаслась морковью
И варю сегодня вкусный суп. На конфорке справа зреет каша,
Слева чайник истово кипит.
Пудель мой но имени Агаша
Принимает повседневный вид. Ах, какая к чёрту тут работа!
Ах, какие к чёрту тут стихи!
Где б достать шампанское и шпроты,
И хорошей рыбы для ухи?! Булка с маслом, кофе, сигарета.
Ем, курю и мыслю о большом.
Я ещё пока что не одета —
Мне в его рубахе хорошо. Вот и всё, любимый, всё готово — «Геркулес» в тарелке так и ждёт.
...Я не вру, — так было, право слово.
Только было всё наоборот.
Что с того, что я живу —
Будто сшита наугад?
Распорю себя по шву.
Перешью на новый лад. Повольготней на полу
Разбросала матерьял.
Поострее взяв иглу,
Шью без мела и лекал. Раз отмерила — и хвать,
Не жалея полотна.
Что там долго вымерять —
Вот перёд, а вот спина. Что пришло об этот миг,
То и выйдет в результат.
Провожу я каждый штрих
По наитью, наугад. А корова ест траву,
А змея лелеет яд...
Что с того, что я живу —
Будто сшита наугад?
Эй, те, кого никак не переступишь!
Эй, то, что никогда не обойти!
Во благо вам показываю кукиш,
Во благо вам держу себя в горсти. Какой высокий, благородный пафос —
Сказать: «О нет!» — и душу обуздать.
Алтарь покоя друга, мамы с папой —
Готов любые жертвы принимать. Я с прошлым умиранием сживаюсь.
На двух недостижимых полюсах
Расселись чёрный дрозд и белый аист...
Мы встретимся с тобой на небесах.
Оседлав салатовую лошадь,
Пёстрый узелок под мышкой сжав,
Восемнадцатое лето тоже
Впопыхах порвёт цветной рукав. Море разноцветных ясных полдней...
Лужу блеклых пасмурных минут
Через дырку в рукаве сегодня
Расплескает лето там и тут. Замаячит серое на синем.
Станет медным твой зелёный сад...
Девятнадцать жеребят отныне
Не по кругу скачут, невпопад. Посмотри без слез из-под ладошки
Цок копытца через серый мост.
Через круг салатовую лошадь
Снова сможешь подержать за хвост.
Недопито, недоедено —
Мы оставим всё как есть.
На большом столе обеденном
Всяких кушаний не счесть. Мы на кухню выбираемся
И завариваем чай.
В прегрешеньях псевдо-каемся
И флиртуем невзначай. Безобидно приласкается
Муж сокурсницы ко мне.
Переевши торта, мается Тётя Муха на окне. Тётя Муха черной птицею
Полетит на холодец.
В пьяную впадет амбицию
Популярный поп-певец. Тетя Муха, птица чудная!
Ешьте пищу не таясь...
Ох, задача многотрудная —
Убирать всю эту грязь.
Д.М. Дочку свою я сейчас разбужу.
В серые глазки её погляжу.
А за окном шелестят тополя:
«Нет на земле твоего короля.»
А.А. Ахматова Мне некого будить в ночи,
И не во что вглядеться,
И вместо шелеста листвы — повизгиванье шин.
Любимый выдох: «Не кричи...
Теперь уже не деться
От бурой ноющей канвы по вмятине души». У сероглазых королей
Губительное свойство—
Их заставляют исчезать на годы, навсегда.
И тут хоть Рак, хоть Водолей —
Непоправимо скользко;
И непривычно умирать от боли и стыда. Щемящий взгляд исчез и стал
Стальным непониманьем
Для тех, кто проломил кусок последний,
прочный, льда
И опечатал тронный зал...
Смертельным колебаньем
Стучи в высокий потолок
Солёная вода.
Вязкими, спелыми, сизо-лиловыми
каплями в рот
Катится сверху вниз с влажной ладони
в дремучих разводах.
Господи, как же мне вкусно и весело
в спелом лесу,
В этом чернично-зелёном, закапанном солнцем
пространстве! Звёздами, каплями, звёздами — ягода,
лист на траве;
Солнце, как спелая ягода, брызжет
живительным соком.
И я не стану смывать эти капли ни с платья,
Ни с губ —
После всё вымоет начисто осень дождями.
Я лежал, как фрегат затонувший.
Ты вплывала в меня, как русалка
И касалась прозрачной рукою
Тайных маленьких палубных трещин. Я лежал, как Сезам нераскрытый.
Ты входила, пароль называя.
Тайный путь был блаженнее цели,
И сокровищам не было счёта. Я твоим был заброшенным садом.
Ты была, как умелый садовник,
Что питает усохшие корни
Драгоценной живительной влагой. Я тянулся к тебе, как подсолнух
К раскалённому щедрому солнцу.
И теперь я готов, я сумею
Поменяться с тобою ролями...
Сентябрь опять берёг за горло,
И немота ещё больнее.
Но вот уже стихи, как свёрла.
Всё глубже входят, всё сильнее Из подсознания — в сознанье,
Из сердца — в мозг, сквозь толщу лет.
И прерывается дыханье.
И бьётся жилка выживанья
На горле — там, где белый след.
И вот теперь, когда жизнь без рифм
Едва струится, белым-бела.
Акульи стаи обходят риф,
А нефтегрузы горят дотла. Взаймы не взять, да и в толк не взять,
И в горле ком, но по венам ток
Не бьёт. Й гул не расшифровать,
Летящий с Запада на Восток. Вот и Ахилл отдохнуть присел,
И Ариадна теряет нить.
Неужто это и впрямь предел
Того, что было, того, чем жить? Но если голос по проводам
С листа читает души клавир.
Не так всё мутно. И я отдам
Все краски за чёрно-белый мир.
| |
